В сущности, несмотря на то, что «Анатомия» проводит перед нами целую вереницу разнообразных негодяев, вроде епископа Бевентина, того «елейного мерзавца» (suave scelus), который восхваляет содомию как божественный акт и утверждает, что нет другого достойного способа отдавать дань Венере (3.2.1.2.); и несмотря на то, что Бертон не уступает обличительным пылом Бену Джонсону, когда описывает крайности человеческих страстей, — как в 3.3.2, где он посвящает почти три страницы красочному изображению ревнивца, одержимого подозрениями («Он заглядывает в каждый уголок, высматривает каждую мелочь, даже случайного волоска не упустит из виду ‹…› Уж не мужчина ли это, переодетый женщиной? А не притаился ли кто вон в том сундуке, или за одеждой на вешалке, или, быть может, вон в тех больших бочках? ‹…› Мышь ли пробежит, ветер ли дунет, дверь ли заскрипит на петлях, — а ему все чудится, что это он, разбойник, себя наконец выдал»); так вот, несмотря на все это, книга в целом производит исключительно здравое и уравновешенное впечатление, потому что автор определенно сочувствует обычным человеческим желаниям, несчастьям и радостям. Один из примеров тому — история о честном деревенском пареньке из королевства Неаполитанского: когда его жену похитили пираты, он изъявил готовность пойти к ним в рабы и стать гребцом у них на корабле, лишь бы только оставаться рядом с нею, — и пираты так растрогались, что «освободили обоих и дали им денег» (3.2.5.5.).

И в последнем разделе, который посвящен меланхолии, вызванной религиозным помешательством, гуманизм Бертона достигает поистине ураганной мощи. Эта разновидность безумия, пишет он,

Этот могучий ветер, разумеется, дует со стороны англиканской церкви, но это можно вынести за скобки; и да, безусловно, если бы кто-то из ныне живущих авторов позволил себе такие высказывания о других религиях, какие допускает Бертон, он навлек бы на себя страшные неприятности, но в данном случае важно, что речь идет не об отдельных религиях, а о религиозном помешательстве в целом. Слепой фанатизм, по словам Бертона, — это обезьяна, передразнивающая религию. Лекарствами от этого рода меланхолии (как и от многих других) служат умеренность, доброта и надежда, и, на мой взгляд, бертоновский рецепт действительно хорош.

Но что в итоге? Действительно ли книга Бертона в каком-то смысле способна исцелить от меланхолии? Ведь это и впрямь крайне мучительное состояние: «…если существует на земле ад, то его следует искать в сердце меланхолика» (1.4.1) — и с тех пор, как были написаны эти слова, ничего не изменилось. Наше слово «депрессия» всегда казалось мне каким-то претенциозным, жеманным эвфемизмом для этой жестокой и беспощадной душевной пытки. Поэтому полезно знать обо всем, что способно хотя бы немного смягчить ее, и к тому же ни у какого другого недуга определенно не обнаружится настолько разнообразной, забавной, замысловатой и причудливой анатомии.

Многие психологические наблюдения Бертона по сей день не утратили своей ценности: утверждение о том, что «при частом повторении многие склонности становятся привычкой» (1.2.4.7), предвосхищает теорию американского психолога Уильяма Джеймса, а рассуждения об известной притягательности, которой обладает меланхолия на ранней стадии, позднее отзовутся в некоторых рассказах Эдгара По, а те в свою очередь произведут огромное впечатление на Бодлера — первого меланхолика эпохи модерна.

Некоторые современные врачи принимают и поддерживают рекомендацию Бертона относительно зверобоя, «божественная сила которого изгоняет бесов»: полагают, что это растительное средство — мягкая, но эффективная версия прозака. А что касается совета отвлекаться от душевных страданий, занимая себя полезным делом, то с этим и вовсе не поспоришь.

Но, пожалуй, самое надежное свидетельство того, насколько эффективна бертоновская «Анатомия», — это похвалы, которых удостоил ее великий меланхолик Сэмюэл Джонсон, единственный человек, который взял на себя смелость улучшать Бертона: «Что такое корабль, как не тюрьма?» («Анатомия», 2.3.4); «Тому, кто не стремится засадить себя в темницу, не следует идти в моряки: быть на борту корабля — все равно что сидеть в тюрьме, рискуя, к тому же, что эта тюрьма утонет» (Босуэлл, «Жизнь Сэмюэла Джонсона», 16 марта 1759 года).

Свой грандиозный труд Бертон завершает превосходным советом: «Не избегай людей; не живи в праздности». Эта рекомендация выше всяких похвал, отмечает Джонсон, но добавляет, что ее стоило бы поправить: «Если ты живешь в праздности, не избегай людей, а если избегаешь людей, то не предавайся праздности». Под этими словами уверенно подписались бы многие из тех, кто страдает от меланхолии, и бесчисленные читатели, которым посчастливилось познакомиться с «Анатомией» за прошедшие четыреста лет, охотно согласились бы с Джонсоном, что «рассуждениям Бертона присущи великий дух и великая сила».

В этой книге нет ни одной лишней фразы, ни одной лишней цитаты или примера из жизни: примеров этих — тысячи и тысячи, но все они абсолютно уместны. «Анатомия меланхолии» — одна из тех редких книг, обойтись без которых невозможно, и, на мой взгляд, лучшая из них.

Пока я работал над этим предисловием, обнаружилась еще одна вещь, обойтись без которой решительно невозможно. Это такие желтые клейкие бумажки для заметок. Мой блокнот распух от них почти вдвое, хотя и с самого начала был не худенький.

Иногда нам попадается какой-нибудь поэт, художник или музыкант, который словно ключиком отпирает новую, неведомую часть нашей личности. Это не значит, что мы вдруг начинаем ценить нечто такое, что раньше казалось нам трудным или скучным, — как если бы, например, мы попытались осознанно оценить «Королеву фей» и пришли бы к выводу, что да, по здравом размышлении, в ней все-таки немало интересного и даже восхитительного. Скорее, это какое-то нутряное, почти физическое ощущение, и ярче всего оно чувствуется тогда, когда мы еще молоды. Что-то внутри нас пробуждается ото сна: открываются двери, которые до сих пор были заперты; в нашей душе вспыхивает всеми окнами настоящий дворец, о существовании которого мы до сих пор и не подозревали.

Так и случилось со мной в начале 1960-х, когда мне было шестнадцать лет и я открыл для себя Уильяма Блейка. И произошло это благодаря Аллену Гинзбергу, чью поэму «Вопль» я прочитал со смесью омерзения и упоения. Конечно, я и раньше слыхал про Блейка и даже знал наизусть одно из его ранних стихотворений («В полях порхая и кружась…»); и наверняка мне попадался на глаза «Тигр» в какой-то из школьных антологий. Но тут я понял: если Блейк способен вызвать этот сумасшедший, адский восторг, от которого так вопил Гинзберг, я просто обязан его прочесть. Адский восторг — именно то, чего мне больше всего не хватало!